На днях Хорошёвский суд Москвы отклонил иск историка спецслужб Сергея Прудовского к ФСБ, отказавшей ему в копировании материалов дел шести репрессированных сотрудников НКВД СССР. Сотрудники архива спецслужбы предоставили исследователю доступ к фондам, но фотографировать их не разрешили. Прудовский с таким запретом не согласился и решил бороться с могущественным ведомством. Это далеко не единственный случай, когда учёные или просто интересующиеся граждане сталкиваются с ограничениями в доступе к документации историко-политического характера. После «архивной революции» 1990-х, провозгласившей раскрытие тайн прошлого, в том числе и не самых приглядных, наступил ожидаемый откат. Теперь снятие грифа секретности происходит порой в зависимости от политической конъюнктуры, либо по воле бюрократии, а не социального запроса на историческую правду. Сейчас одни архивные организации находятся в «тренде» и придумывают свои сложные правила, а другие, наоборот, оцифровывают огромные массивы документации и выкладывают их в открытый доступ. NEWS.ru решил разобраться, как обстоят дела с архивным делом в современной России.
Культ секретности против «архивной революции»
В сентябре 2019 года автор книги «Спасская красавица» Сергей Прудовский обратился в центральный архив ФСБ с просьбой предоставить ему возможность самостоятельного фотографирования или копирования документов из уголовных дел сотрудников НКВД Льва Бельского, Самуила Кремнева-Сундукова, Александра Минаева-Цикановского, Николая Николаева-Журида, Михаила Фриновского и Владимира Цесарского. Все они были казнены после сворачивания Большого террора 1936–1938 годов вслед за отстранением от должности главы наркомата Николая Ежова и приходом на его место Лаврентия Берии, устроившего чистки ведомства от запятнанных в репрессиях кадров.
В ФСБ Прудовскому дали лишь ознакомиться с материалами, но самостоятельно копировать бумаги запретили. В архиве спецслужбы объяснили своё решение Положением о порядке доступа к материалам, хранящимся в госархивах и архивах госорганов РФ, прекращённых уголовных и административных дел в отношении лиц, подвергшихся политическим репрессиям, а также фильтрационно-проверочных дел, утверждённым в 2006 году совместным приказом ФСБ, МВД и Минкульта № 375/584/352. Поскольку запрашиваемая информация касалась нереабилитированных участников Большого террора, в ФСБ сослались на пункт 5 данного нормативного акта. Там говорится, что положение «не регулирует вопросы доступа к материалам уголовных и административных дел в отношении лиц, которым отказано в реабилитации, или к делам, которые ещё не пересмотрены в установленном законодательством РФ порядке».
Следите за развитием событий в нашем Телеграм-канале
В свою очередь Прудовский и его представитель Марина Агальцова ссылались на решение Верховного суда, который ранее удовлетворил иск жителя Санкт-Петербурга, пытавшегося получить в МВД доступ к уголовному делу своего предка, но в ведомстве ему отказывали, также ссылаясь на пятый пункт упомянутого положения.
Мы оспаривали отказ ФСБ в доступе к архивным материалам нереабилитированных и расстрелянных в 1930-е годы сотрудников НКВД. В прошлом году, 5 июля 2019 года, Верховный суд уже признал незаконным отказ МВД предоставить доступ к материалам нереабилитированного дедушки актёра Георгия Шахета. МВД доступ предоставило. Теперь во всех запросах делаем ссылку на решение по Шахету. Но ФСБ полагает, что решение ВС для них не создаёт новых правил. Поэтому отказывает в доступе. Вот это положение дел мы и оспариваем, — прокомментировала Агальцова.
По её словам, решение Хорошёвского суда они с Сергеем Прудовским будут обжаловать и намерены добиться раскрытия интересующих исследователя материалов.
Как говорит историк Сергей Бондаренко, ситуация, в которой оказался Сергей Прудовский, не является уникальной. В отличие от государственных архивов ведомственные хранилища документов, особенно подконтрольные силовым ведомствам, предъявляют определённые требования даже к изучению рассекреченных бумаг.
Я сотрудничаю с обществом «Мемориал» и поэтому фокусируюсь на теме репрессий. В основном приходится работать в ведомственных архивах ФСБ. И проблема в том, что внутри этих архивов действуют свои собственные правила, не такие, как в госархивах, которые прописаны в законе. Например, есть стандарт, когда делам больше 75 лет, они должны рассекречиваться и быть в общественном доступе. В архиве ФСБ это так и одновременно не так. То есть дело можно посмотреть, но копировать нельзя — если ты не докажешь родство с человеком, дело которого ты просматриваешь.
Тут две главные проблемы.
Первая — правила есть, но не все собираются их соблюдать. Считаю, что чем больше людей узнают про наличие таких дел и чем больше будет запрос к этим архивам ФСБ, тем больше им придётся выкручиваться, и возможно, удастся поменять эту систему. Сейчас на них уровень общественного давления недостаточно высокий.
Вторая — в архивах по-прежнему осталась советская установка, что они являются просто хранилищем документов, а не местом, где исследователи работают и узнают новые вещи. И изначальная идея для 99% архивистов: «Я это должен хранить и беречь, а не показывать другим и пускать в научный оборот».
Иногда, чтобы записаться в архив, нужен не просто паспорт, а бумага от своей научной организации, где будет написано, что я хочу прийти в архив, потому что я занимаюсь такой-то темой. Я думаю, архиву это нужно, чтобы вести бесконечный учёт, какие темы и какие люди запрашивают информацию. На входе в архив стоит военный охранник, как на режимном объекте. И это больше похоже на прокуратуру или суд.
О проблемах доступа в ведомственные архивы NEWS.ru также рассказал журналист Алексей Голицын. Он занимается изучением истории советской литературы и судеб писателей, подвергавшихся репрессиям.
До сих пор у исследователей нет доступа в архивы ФСБ и МВД. Нет информации ни о количестве архивных дел, ни о принципах их комплектования. Остаётся догадываться, что большинство уголовных дел, находящихся на балансе этих организаций, связаны с репрессиями и политическими преступлениями. В открытом доступе нет даже описаний этих архивов. Всё это свидетельствует о том, что государство не заинтересовано в обнародовании многих фактов, что до сих пор силовым ведомствам есть что скрывать даже спустя 100 лет. Исторические архивы, безусловно, должны быть открыты хотя бы потому, что прошли все временные ограничения.
По его словам, даже если исследователю предоставляют доступ к тем или иным документам в государственных и особенно ведомственных архивах, их сотрудники часто ограничивают ознакомление со всем массивом дел. Это в архивной практике называется конвертированием, причём правила «закрытия» тех или иных страниц работники учреждений, по его мнению, создают исходя из собственных предпочтений.
Закрытые листы называются конвертированными и содержат информацию о разных недостойных поступках граждан. Причём критериев здесь нет, всё отдано на усмотрение сотрудников архивов. У них, возможно, есть какие-то инструкции, но мы об этом не знаем. В одном и том же деле можно прочитать о том, что фигурант с кем-то расправился, а вот то, что он напился и работу прогулял, — уже секретная информация, — поясняет Голицын.
Историк Александр Резник, специализирующийся на изучении внутрипартийной борьбы в ВКП(б) 1920–1930-х годов и левой оппозиции, обращает внимание на то, как за последние десятилетия менялось отношение к рассекречиванию данных. В этой связи он противопоставляет подходы послеперестроечной «архивной революции» и последующего поступательного усложнения доступа в хранилища.
Для исторического сообщества проблема доступности архивных материалов сегодня достаточно серьёзна, особенно если вы занимаетесь историей дипломатии, военной историей и, условно говоря, традиционной политической историей, в частности вопросами политических репрессий, контроля над населением. Также какая-либо тайная или личная переписка политических деятелей не целиком доступна.
В целом так называемая архивная революция начала 1990-х годов радикально улучшила ситуацию с доступностью документов, но уже где-то к середине 1990-х и особенно после прихода к власти Владимира Путина многие документы, которые ранее уже были рассекречены, стали вновь засекречиваться. Например, личные дела репрессированных, которые хранятся в центральном архиве ФСБ, до сих пор недоступны большинству исследователей. Наиболее закрытыми являются ведомственные архивы, особенно МИД и ФСБ. Это связано во многом с «культом» секретности с одной стороны, а с другой — с банальным непрофессионализмом и отсутствием компетентных кадров среди тех, кто управляет архивными коллекциями этих ведомств. Зачастую они просто не понимают, какие документы действительно составляют тайну, а где это может абстрактно навредить престижу их структур. В общем, это стандартная бюрократическая логика.
Он напоминает, что критерии открытости архивов сформулированы федеральными законами. По прошествии 75 лет все документы, если они не составляют тайну, должны быть открытыми.
Я считаю, что все документы советского периода принципиально должны быть открытыми, хотя это и приведёт, конечно, к каким-то трениям, вплоть до личных конфликтов между теми, «кто на кого стучал». Но, по-моему, время пришло. Критерием здесь должен быть запрос широкой общественности. Мне кажется, у нас есть запрос на историческую правду, — отмечает Александр Резник.
Сужаем бредень
Экс-руководитель Федеральной архивной службы России Владимир Козлов вспоминает, как в 1997 году на волне запрета тайных хранилищ документов под его редакцией был издан справочник «Архивы Москвы и Санкт-Петербурга», куда «все архивы, даже Службы внешней разведки, дали свои данные». Однако затем ситуация кардинальным образом изменилась. В целом, по его словам, проблема с доступностью исторических и политических документов для широкой общественности существует не первый год и не является сугубо российской.
Она возникла приблизительно в середине XIX века, когда по всему миру стали создаваться университетские научно-исследовательские центры. И тогда был поставлен вопрос об архивах как общенародном достоянии. Проблема эта существует не только в России. К примеру, мы знаем, что в очередной раз засекретили документы о перелёте деятеля Третьего рейха Рудольфа Гесса в Великобританию накануне Второй мировой войны.
Данная проблема решается законодательно. Законодательство у нас есть, но оно очень часто не выполняется, а если выполняется, то создана такая сложная бюрократическая машина, которая не даёт возможности своевременно рассекретить документы, уже давно потерявшие какое-либо оперативное значение в смысле какой-то государственной тайны или тайны личной жизни.
В связи с празднованием 75-летия Победы чуть ли не каждую неделю сообщалось, что архив Минобороны рассекретил очередную порцию документов, как брался тот или иной город и так далее. Когда смотришь на эти документы, возникает вопрос: а что же в них было такого секретного? Они были секретными в лучшем случае в течение недели, ну пусть год, ну пусть десятилетие, но не 75 лет же. Хотя закон чётко и ясно нам сообщает, что за небольшим исключением секретные документы, у которых истекает 30-летний срок закрытого хранения, подлежат рассекречиванию (согласно ст. 13 ФЗ «О государственной тайне», «срок засекречивания сведений, составляющих государственную тайну, не должен превышать 30 лет», однако «в исключительных случаях этот срок может быть продлён по заключению межведомственной комиссии по защите государственной тайны». — NEWS.ru).
Право рассекречивать по закону предоставлено исключительно ведомствам, которые создавали эти документы, или являются правопреемниками, или уже сегодня в России не являются правопреемниками министерств и ведомств СССР. И получается, что секретные документы, хранящиеся в наших архивах, бесхозные. Сами архивы не имеют права рассекречивать, а если имеют формально по закону, то им просто этого не позволяют. Это организационный тупик, который не даёт возможности реализовывать этот процесс по законодательству об охране государственной тайны, об охране тайн личной жизни, об архивном деле. И из этого круга нужно выходить, но невозможно. Чтобы рассекретить какой-нибудь один документ, нужно пройти согласование с 5–10 ведомствами.
Он напоминает, что в России существуют даже планы рассекречивания, которые «выполняются, но весьма скудны по масштабам». В 1990-е годы, как отмечает Владимир Козлов, основной блок документов, имеющих ключевое значение для понимания истории России и других стран в XX веке, уже рассекречен. В том числе этим занимались и в ФСБ, которая в постсоветские годы раскрыла большой массив материалов бывшего КГБ, на основе них вышли в свет десятитомник «Совершенно секретно: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934)», шеститомник «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание (1927–1939)», а также документы партийных архивов, закрытых пленумов и совещаний. При этом он признаёт, что «практически вся партийная документация секретная». Причём на 80% этих документов гриф секретности носит формальный характер.
Есть какой-то комплекс документов, который остаётся закрытым. Всё решается как всегда очень просто — политической целесообразностью. Она иногда ускоряет рассекречивание тех или иных документов, а иногда сдерживает это дело. Мы наблюдаем колебательное отношение к проблеме рассекречивания — то широким бреднем раскрываем архивы, то необычайно сужаем этот бредень, — отмечает Владимир Козлов.
Продолжая рассуждать о политическом факторе в подходе к историческим документам, он привёл в пример ситуацию с «молниеносным» раскрытием и опубликованием засекреченного ранее следственного дела генерала коллаборационистской Русской освободительной армии Андрея Власова, «когда нужно было показать обществу, что он предатель». При этом, по словам Владимира Козлова, некоторое время назад «было невозможно просто рассекретить документы о голоде 1929–1934 годов».
В результате я написал две записки в самые высокие инстанции, говорил, что мы колоссально, минимум на 10 лет, отстаём от украинских исследователей, которые начали публиковать документы по голоду, представляя это как искусственный голод ради того, чтобы почему-то именно украинцев уничтожать. По каждой области они опубликовали сборник документов, у нас не было таких сборников. И вот когда уже дошло до Совета Европы, где заслушивать решили дело о голодоморе как о геноциде украинского народа, вот тогда спохватились. Я видел, как раскрывались те документы, в которых и секретов-то не было, — говорит Козлов.
Также он обращает внимание на то, что в ряде ведомственных архивов имеются документы, которые «не утратили своего оперативного значения». И такие хранилища, оставаясь «сверхзакрытыми», иногда выполняют ещё и социальную нагрузку. В качестве примера он привёл закрытый для историков архив Росатома, где существует «подразделение, которое работает как социальное учреждение для удовлетворения запросов граждан, пострадавших во время чернобыльской катастрофы, потому что чернобыльцам нужно платить пенсии и давать льготы за причинённый вред здоровью».
Если говорить об исторических архивах, которые не комплектуются документами современности, или, скажем, последних десятилетий советской власти, все они открыты от первой до последней бумажки. Архив древних актов, Российский государственный исторический архив в Петербурге, архив кино- и фотодокументов, архив литературы и искусства — все они в полной мере доступны. Если же доступа к их фондам нет, это грубое нарушение служебных правил и законов, — подчёркивает Козлов.
Отсутствие правил — тоже правило
Историк Фрид Рашитов отмечает, что за последние десятилетия доступность информации в государственных и региональных архивах существенно повысилась, чего нельзя сказать о хранилищах документации НКВД-КГБ. Последние, по его словам, «постепенно должны передаваться в обычные госархивы, чтобы исследователи могли с ними нормально работать».
До недавнего времени он занимался изучением биографии революционеров Мирсаида Султан-Галиева и Сахибгарея Саид-Галиева. Оба они имели непосредственное отношение к формированию национальной политики СССР и стояли у истоков создания Татарской Республики, а в последние годы оказались в ссылке в Саратове, где были арестованы в 1937 году. В апреле группа местных и казанских исследователей обратилась с запросом в региональное УФСБ, чтобы получить доступ к документам, связанным с репрессиями двух этих исторических деятелей. Однако информацию пока не предоставили, сославшись на закрытие архивов в связи с пандемией коронавируса.
Кроме этого, Рашитов обратил внимание на то, что несмотря на единую законодательную базу, в разных архивах России не существует единых требований, что существенно усложняет работу.
Нет единых правил в архивах, везде они разные и меняются — в одних разрешают фотографировать всё подряд, в других выборочно, где-то запреты. То есть нужны чёткие правила работы с документами. Минус ещё в том, что в некоторых архивах за копирование каждой страницы надо платить по 160–170 рублей. Хорошо, если есть спонсоры. Если вот тебе нужна для работы перепись населения деревни, там 50 страниц выходит — уже приличная сумма набегает.
Также в архивах часто отказываются выдавать дела, ссылаясь на плохое физическое состояние документов. И поэтому они оказываются недоступными для исследователей, хотя и рассекречены. Здесь должна помочь оцифровка, но она у нас идёт крайне медленно. Архив же знает, какие дела пользуются спросом, конечно, их нужно оцифровывать в первую очередь, и хорошо бы в Интернет выставлять.
Сроки выполнения заказа тоже сейчас очень длинные. Я обращался в Российский госархив древних актов по почте и четыре-пять месяцев ждал ответа, причём всё оплатил. Это связано, скорее всего, с нехваткой кадров.
С похожими проблемами сталкивается журналист Станислав Гридасов, занимающийся историей советского спорта. Он обращает внимание на то, что некоторые ведомственные архивы усложняют работу исследователей.
Я занимаюсь сейчас делом братьев Старостиных (основателя московского «Спартака» Николая Старостина и трёх его братьев, игравших в этом клубе, арестовали в 1942 году. — NEWS.ru) и связанными с ними архивно-следственными делами, которые хранятся в архиве ФСБ. Конечно, мне бы хотелось получить возможность получать отсканированные копии документов. Вот представьте, у вас на руках четыре или пять томов, это около двух тысяч страниц. Для родственников репрессированных в архиве ФСБ бесплатно делаются ксерокопии дел, а частные исследователи или историки вынуждены обрабатывать этот огромный массив информации вручную. Учитывая, что у меня есть своя работа, а посиделки в архивах — это моё хобби, которое мне никто не оплачивает, то я могу работать там с делами два-три раза в неделю. Прихожу с ноутбуком и перепечатываю страницу за страницей. На одно только архивно-следственное дело у меня уходят месяцы.
Главный специалист Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ) Николай Лысенков видит проблему не в доступе к фондам, а в «неграмотности населения в отношении архивов», поскольку «многие давно рассекреченные и даже выложенные в Интернет документы остаются невостребованными». К тому же он ставит под сомнение необходимость разрешения на свободное фотографирование бумаг в читальных залах.
В наших исторических архивах имеется огромный комплекс документов, которые вообще не просматривались никем или имеют одну-две отметки об использовании. Другая проблема в том, что информационные ресурсы отечественных архивов не всегда стоят на должной высоте, не у всех архивов на их официальных сайтах доступны описи. Но если сравнить положение дел сегодня с тем, что было ещё 10–15 лет назад, то сделан огромный шаг вперёд. Например, есть такие полезные ресурсы, как Центральный фондовый каталог и сайт «Документы советской эпохи». Но про них мало кто знает, что возвращает нас к предыдущей проблеме.
К ней же относится шумная кампания, проводимая отдельными гражданами, которые хотят, чтобы им разрешили фотографировать документы в читальных залах на смартфоны. Это было разрешено несколько лет назад в библиотеках, и я лично как исследователь этому рад. Но архивы — это не библиотеки. Как архивный работник я понимаю, что, во-первых, архивам надо зарабатывать деньги, а во-вторых, появление в Интернете большого количества плохих копий документов, непонятно кем и где сделанных, сильно усложнит и без того непростую работу историков и архивистов. Нам будут писать, требуя найти шифр для какой-нибудь непонятной «копии», которую кто-то где-то выложил. Так называемое свободное копирование резко увеличит объём таких «левых» документов.
По работе мне иногда приходится сталкиваться с неприятными фактами, когда «исследователи» дают ложные ссылки на архивные документы в своих публикациях. В читальном зале на каждого исследователя заводится личное дело, где фиксируются все дела, которые он заказал, и все копии документов, которые ему сделали. При разрешении свободного копирования проверка таких недобросовестных ссылок, и без того непростая, ещё более усложнится.
По его мнению, в отличие от федеральных учреждений, подчинённых Росархиву, и региональных хранилищ в ведомственные архивы попасть намного сложнее из-за того, что они «мало приспособлены для работы исследователей, потому что задача у них другая».
В 1918 году, когда был принят известный декрет об архивной реформе, была поставлена задача ликвидировать ведомственные и частные архивы и создать единый государственный архивный фонд, открытый для всех исследователей. В первые десятилетия советской власти эта задача успешно решалась, и тот огромный Архивный фонд РФ с его уникальными богатствами, которыми мы можем пользоваться сейчас, это наследие именно советской архивной реформы. Однако потом, со временем, интересы ведомств снова стали брать верх, и они не спешили и не спешат передавать свои документы в государственные архивы, — комментирует ситуацию Лысенков.
Критерии управления прошлым
Практически все опрошенные NEWS.ru эксперты сходятся в том, что существующие принципы работы архивной отрасли, как и критерии секретности, необходимо менять и модернизировать. Однако рецепты у каждого свои.
Все исторические архивы должны быть открытыми. Критерий известен: 30 лет для документов, содержащих гостайну, 75 лет — для документов, содержащих тайну личной жизни, и небольшие исключения по истории атомной промышленности, по истории оперативно-разыскной деятельности (свыше 100 лет). Это всё обозначено в законе. Но нужно не просто соблюдать нормы закона, а соблюдать таким образом, чтобы эти нормы реализовывались чётким, слаженным, дешёвым, оперативным механизмом рассекречивания, — говорит Владимир Козлов.
При этом экс-глава Росархива призывает не перекладывать данную проблему на плечи архивистов — «таких же бюрократов, только менее защищённых, чем кто-либо другой».
Как напоминает Николай Лысенков, итогами «архивной революции» 1990-х годов, с одной стороны, были сняты ограничения на посещение закрытых фондов, огромное количество документов было рассекречено и введено в научный оборот, а с другой стороны, советские архивы не были готовы к такому наплыву исследователей и огромному взрыву интереса к документам, который во многом сохраняется и сегодня.
У многих архивов не было (и до сих пор нет) подходящих помещений, чтобы разместить большое количество читателей. Потребовалось провести огромную работу по совершенствованию научно-справочного аппарата архивов (путеводителей, описей, каталогов, баз данных) и обеспечению доступа к нему, которая далеко не завершена и сегодня. Ещё один очень пагубный факт — это ухудшение состояния дел, которые стали активно выдаваться в читальный зал. Если их использование будет продолжаться и дальше, это может привести к невосполнимым потерям, — подчёркивает архивист.
По мнению Николая Лысенкова, выход может быть найден в оцифровке наиболее востребованных фондов и выкладывании их в свободный доступ с соответствующим научно-справочным аппаратом, чтобы в перспективе вообще прекратить выдачу подлинников на руки. В качестве примера он привёл архив Иосифа Сталина, документы Политбюро ЦК РКП(б)/ВКП(б) и ГКО, а также часть архива Коминтерна, выложенные на сайте «Документы советской эпохи».
Было бы замечательно, если бы там появились другие востребованные у исследователей фонды, например, документы Владимира Ленина и СНК, — надеется Лысенков.
Журналист Станислав Гридасов также уверен в необходимости оцифровки архивных фондов. Это, по его мнению, существенно облегчит работу исследователям.
Архивы ведь не только политически секретные, есть архивы царских времён, метрические книги, много всего. То есть необходимо, чтобы шла работа по оцифровке и выкладыванию её в общий доступ — это невероятно облегчит работу, потому что если ты занимаешься одним делом, то тебе ногами нужно пройти семь архивов, причём иногда в разных городах. И если ты за это не получаешь деньги и у тебя ещё есть основная работа, это затягивается на годы, — отмечает Станислав Гридасов.
Он признаёт, что работа такая ведётся, но «широкая общественность, как правило, этого не замечает, потому что это скучная научная работа». Также он подчёркивает, что «архив — это двусторонняя работа», где с одной стороны исследователи и общественность, а с другой — государство, которое должно заботиться о сохранности фондов и выкладывать их в публичный доступ.
Ведь эти документы нельзя тупо выложить в Интернет без контекста — люди просто не поймут, о чём речь. Это не свалка, это история, её нужно вводить в контекст истории и конкретного дела. Этим должны заниматься и государственные структуры, ведь архив не просто центр предоставления информации, но и её изучение, и систематизация. С другой стороны, этим должны заниматься историки и частные исследователи. И рук не хватает и со стороны государства, и со стороны историков, и со стороны частных исследователей, — констатирует Гридасов.
Кроме этого, он уверен в необходимости сокращения сроков секретности документов по репрессиям «с 75, допустим, до 50 лет», а также выдавать дела не только тех, кто был реабилитирован.
Есть ещё люди, которые не были реабилитированы, и всего лишь потому, что никто из родственников не написал соответствующее заявление в прокуратуру. А может, родственников-то и не было и некому было написать. Я бы вот с удовольствием ознакомился с делами, кто был репрессирован, но не был реабилитирован, — говорит Гридасов.
Александр Резник уверен, что для рассекречивания документов необходимо создавать «структуры из историков, общественных и политических деятелей, которые представляют разные группы населения с различными взглядами».
Они должны периодически собираться и гласно, открыто решать, какие документы следует раскрывать. У нас, к сожалению, межведомственные комиссии, которые собираются по поводу рассекречивания архивов, зачастую по каким-то надуманным поводам не рассекречивают документы, например, за 1918 год, как это было в моей практике, — отмечает исследователь.
По его мнению, «для демократизации доступа к архивам нужна политическая воля и смена нынешних порядков». Сегодня, отмечает Резник, существует множество препятствий, связанных с вертикалью власти, когда архивные руководители опасаются проявить инициативу и исходят из логики «как бы чего не вышло». В результате, как бы ни заявляли уполномоченные лица про обеспечение доступа к тем или иным массивам данных, многие историки не могут ознакомиться с различными документами. По самым разнообразным причинам.
В подготовке материала также участвовала Марина Ягодкина.