5 мая 1818 года родился Карл Маркс. О Марксе спорят многие, но есть факт, с которым не поспоришь: марксизм — это всерьёз и очень надолго.
Есть один популярный советский анекдот — о развитии еврейской философии. Рассказчик, перечисляя, говорит и показывает руками: «Всё отсюда, сказал Моисей» (на небо) — «Всё отсюда, сказал Соломон» (на голову) — «Всё отсюда, сказал Иисус» (на сердце) — «Всё отсюда, сказал Маркс» (на живот) — «Всё отсюда, сказал Фрейд» (ниже живота) — «Всё относительно, сказал Эйнштейн».
Маркс легко отмахнулся бы от такой многозначности. Что по нему, то небеса — это всего лишь способ смягчить боль в сердце, вызванную пустотой в желудке. До Фрейда Маркс не дожил, но после своей и его смерти слился с ним у неомарксистов XX века. А Эйнштейна с его теорией относительности он бы просто отменил — не любил Карл идеалистической зауми.
Но этот смешной бородатый человек, герой анекдотов и украшение русских площадей, основоположник марксизма и яростный публицист, спустивший на Европу с цепи призрак коммунизма, похож на мощный источник радиации: казалось бы, он умер, его время давно кончилось, но сегодня, в нашем времени, счётчик Гейгера продолжает щёлкать.
Следите за развитием событий в нашем Телеграм-канале
Всесильный и верный
Марксизм — это намного больше, чем Маркс. Тон задал «младший брат Маркса» Ленин со своим незабываемым «учение Маркса всесильно, потому что оно верно».
«Уникальное предложение» марксизма на рынке идей — это его научность. Марксизм — это наука. Правда, «злые языки» утверждают, что самопровозглашённая.
«Концепция „научности“... давала социалистическим учениям санкцию некоторого высшего авторитета... Таким образом положения социалистических учений приобретали видимость объективности, в некоторой степени, принудительности, как следствия... независимых от человека законов», — говорит академик Игорь Шафаревич, и уточняет: мнимая «научность» марксизма снимала с «практикующих марксистов» моральную ответственность за ужасы революционных разрушений.
Неистовый «наукопоклонник» Ленин, отдадим ему должное, выделил в марксизме главное, то, что выходит далеко за рамки науки: марксизм, по его мнению, даёт людям «цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнёта».
Он прав: марксизм — намного больше, чем «учение Маркса». Марксизм — это миросозерцание, мировоззрение, универсальный фильтр, пропускающий только «правильные» цвета. Марксистскими (и немарксистскими) поэтому могут быть: наука, философия, история, литература, культура, педагогика. Маркс, да и Энгельс — а потом все советские партначальники, — были уверены в том, что математика и физика тоже могут быть или марксистскими, или неправильными (Эйнштейну бы при Марксе не поздоровилось).
И, конечно, марксизм — немного больше, чем собственно марксизм. Марксизм — это ещё и культурный код, основанный на мифологии «отчуждения» (первоначально — в сфере труда). Суть «кода Маркса» — это почти религиозная вера в необходимость и возможность сознательного, осмысленного преодоления человеком труда отчуждения, насилия внешних обстоятельств и угнетения. В этом — суть «всесилия» учения Маркса, сколь бы неверно оно ни было.
«Буквально понятый Маркс ошибся, — считает писатель Сергей Шаргунов. — Где мировая революция? Где апокалипсис рыночной системы? Где фатальное обнищание „европейского пролетариата“? Есть ли такой осязаемый класс среди европейцев? Ожидание волшебного торжества теорий Маркса было свойственно его апологетам, особенно русским, почти как вера во второе пришествие с часу на час ранним христианам... Но апостасийный надрыв, убежденность, что вот они — последние времена, сыграли не последнюю роль в распространении христианства. Так же на бытие человечества повлияло сознание ученого бородача. Ведь в том числе под влиянием марксовых идей, посеянных им фобий, страстных верований, сомнений мир изменился. Рыночное общество сдвинулось в сторону социальности, а едва ли не половина земли попробовала строить коммунизм. Винить Маркса в чудовищных практиках насилия не приходится, а вот пророком „социальной справедливости“ назвать его можно».
Наш любимый русофоб
Маркс со средним братом своим Энгельсом настолько глубоко встроились в наше массовое сознание, что невольно кажутся нам русскими. Младший брат Ленин, в свою очередь, помещал всю историю русского «освободительного движения» внутрь марксистской концепции: дворяне (декабристы) разбудили Герцена, Герцен — революционеров-народников, а там уже досыпали последние часы пролетарии, готовые проснуться под знаменем марксизма-ленинизма.
Правда, при жизни у Маркса с Александром Герценом как-то не срослось. Оказалось, что первый русский политэмигрант не вписывается в стройную логику марксизма. Так, по Марксу («Капитал»), «экспроприация и изгнание из деревни части сельского населения не только высвобождает для промышленного капитала рабочих, их жизненные средства, материал их труда, но и создает внутренний рынок». Для Герцена такая позиция невозможна — при всём своём революционном демократизме он, прежде всего, русский дворянин-интеллигент, отягощённый человеколюбивыми предрассудками. Страстный враг существующего порядка вещей, он не желает приносить людей и их жизни в жертву революционным теориям.
Неужели будущая форма жизни, — спрашивает он, — вместо прогресса должна водвориться ночью варварства, должна окупиться утратами?
У Маркса Герцен, популярный среди социалистов Европы и уважаемый ими, вызывает ярость и ненависть (как, впрочем, и все оппоненты — традицию шельмования несогласных «своих» будущие советские марксисты в полной мере унаследовали от своего основоположника). Некоторые исследователи даже полагают, что личная ненависть к Герцену породила специфику отношения Маркса к России и русским — но это вряд ли так. Скорее, неспособность Герцена перестать быть русским — первопричина ненависти Маркса к нему. Что подтверждает и Герцен (его пригласили выступить на митинге в Лондоне в поддержку международного рабочего движения, а Маркс категорически воспротивился): «Маркс сказал, что меня лично не знает, но находит достаточным, что я русский и что, наконец, если оргкомитет не исключит меня, то он, Маркс, будет вынужден выйти сам».
Маркс-интернационалист оказывается в полной мере немецким милитаристом, коль скоро дело доходит до России. В годы Крымской войны Маркс — один из пропагандистов-поджигателей, дающих свои рекомендации антирусской коалиции европейских стран. Он считает, что в результате войны Россия должна быть оттеснена к границам Азии.
«Англия имеет возможность нанести удар России в ее самом уязвимом месте, — учит Маркс. — Не говоря уже о том, что она может заставить шведов завоевать обратно Финляндию, для ее флота открыты Петербург и Одесса... Без Петербурга и Одессы Россия представляет собой великана с отрубленными руками... Надо добиться, чтобы Россия очистила Крым, все Закавказье и Кавказ до Терека и Кубани, чтобы была сожжена Одесса, разрушена гавань в Николаеве и очищен Дунай до Галаца». И воодушевляет: «Отрезанная от английского рынка, Россия через несколько месяцев подверглась бы тяжелейшим потрясениям... Россия, которой так боятся, вовсе не так опасна».
Представления Маркса (как и Энгельса) — это воплощение расистских мифов о России. «Колыбелью Московии, — повествует „брат Ленина“, — было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов. А современная Россия есть не что иное, как преображенная Московия... Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuosa в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира... Чтобы стать господином над Западом, она должна цивилизоваться... оставаясь рабом, т. е. придав русским тот внешний налет цивилизации, который бы подготовил их к восприятию техники западных народов, не заражая их идеями последних».
Сложная натура
Карл Маркс вообще — сложная натура. Очень-очень мягко выражаясь. Русский мемуарист Павел Анненков, имевший знакомство и общение с основоположником, старается рассуждать вполне объективно.
«Сам Маркс, — отдаёт Анненков должное своему герою, — представлял собой тип человека, сложенного из энергии, воли и несокрушимого убеждения... Все его движения были смелы и самонадеянны. Все приёмы были горды и как-то презрительны, а резкий голос, звучавший как металл, шёл удивительно к радикальным приговорам над лицами и предметами, которые он произносил. Маркс и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над которыми, впрочем, еще царствовала одна до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять умами, законодательствовать над ними и вести их за собой... Если бы он имел столько же сердца сколько ума, столько же любви, сколько ненависти, я бы готов [был] пойти за него в огонь... Я сожалею только ради общей нашей цели, что этот человек наряду с выдающимся своим умом не располагает благородным сердцем».
С благородством и правда всё непросто. В традиционную «легенду о Марксе» входят две основные главы — про любовь и про дружбу.
Любовь Маркса — его единственная жена, Женни Маркс, урождённая баронесса фон Вестфален. Женни родила мужу семерых детей — хотя и жаловалась своей подруге Эрнестине Либкнехт на то, как трудно ей даются роды, и на нежелание супруга хоть как-то учитывать это. Четверо детей Маркса умерли в детском возрасте. Оставшиеся три дочки выросли, но только одна из них (Женни) умерла своей смертью. Средняя (Женни Лаура) и её муж, марксист Поль Лафарг, покончили с собой (ей было 66 лет), потому что «не могли больше приносить пользу «движению». Младшая (Женни Элеонора) покончила с собой в одиночку, не вынеся разнузданного поведения мужа, марксиста Эдуарда Эвелинга.
Жизнь семейства Маркс, конечно, была бы невыносима и обречена (денег великий учёный почти не зарабатывал), если бы не действительно верный друг Энгельс, этот самоотверженный Ватсон при бородатом Карле Холмсе. Во-первых, капиталист Энгельс попросту содержал Маркса до конца его (Маркса) жизни. Во-вторых, он был другом абсолютно преданным: когда, во время очередной, очень тяжёлой, беременности жены Карл, говорят, немного развеялся — во всяком случае, у его экономки (и ближайшей подруги Женни Маркс) Елены Демут вдруг (почти одновременно с дочерью Маркса) родился сын Фредерик, — Энгельс признал его своим, отдал в приёмную семью и потом платил ей алименты. Но когда у самого Энгельса умерла его любимая любовница Мэри Бёрнс — и он написал другу отчаянное письмо («Я не в состоянии тебе высказать, что делается у меня на душе. Бедная девочка любила меня всем своим сердцем. Твой Ф.Э.»), тот в ответ посочувствовал («Она была так добродушна, остроумна и так к тебе привязана»), пожаловался на отсутствие денег и «утешил» друга («Разве не могла бы на месте Мэри оказаться моя мать, которая все равно влачит теперь существование, преисполненное всяческих физических недугов»). Энгельс страшно обиделся на «ледяное отношение» друга, но денег, как всегда, дал.
Дрожжи будущего
Но «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»... Из «сложной натуры», из упёртости и злости, из дилетантизма и научной недобросовестности выросло огромное древо — выросло и продолжает расти. Марксизм, претендующий на место христианства, говоря евангельскими словами, подобен закваске, крошку которой бросили в тесто — и оно «вскисло всё». Этого бы не случилось, если бы Маркс не был подлинным гением-интуитивистом (в чём уверены все), — но гением очень злым (в чём уверены не все).
Одно из главных методологических (а не нравственных) обвинений в адрес марксизма — это обвинение в догматизме, в начётничестве (о «марксистском начётничестве» своих оппонентов часто рассуждал Ленин, вынужденный творчески применять догмы Маркса на совершенно не предусмотренной основоположником русской почве). Упёртость догматизма — свойство большинства нынешних коммунистов (особенно русских). Они зациклены на «буржуазии», «пролетариате», «советской власти» и прочей архаике словаря, не приспособленного к совершенно новой, давно уже посткапиталистической (хотя и с пережитками капитализма) реальности. И — разумеется — в этих терминах XIX века марксизм проиграл, не сбылся и давно ушёл в прошлое.
Но — всё не так. Марксисткие партии правят во многих странах и в огромных штатах Индии (всего марксистские режимы управляют почти двумя миллиардами человек). Но самое главное — марксизм пророс изнутри современный Запад.
Многочисленные неомарксисты — неотроцкисты, марксо-фрейдисты и многие другие (в том числе знаменитая «франкфурская школа» Теодора Адорно, Герберта Маркузе, Эриха Фромма и др.) — заложили фундамент господствующей (и практически тоталитарной) идеологии современного Запада, так называемого войкизма («пробужденчества»), основанного на культе меньшинств (прежде всего «угнетённых рас», а ещё ЛГБТ+, радикального феминизма и др.) и «позитивной дискриминации» большинства.
И это действительно «прорастание» Маркса и действие той основной его ноты, которая вызвала такой резонанс в человечестве — ноты «классовой борьбы», ноты неподчинения большинству, ноты яростного интеллектуального и эмоционального человекопоклонничества. Истинных западных марксистов, конечно, давно перестал устраивать традиционный «пролетариат» — обуржуазившийся, малочисленный, привыкший к комфорту рабочий класс. Поэтому марксистская мысль принялась углубляться и вернулась к трактовке толкового словаря Даля: «Пролетарий — бобыль, бездомный или безземельный, бесприютный, захребетник».
Неомарксисты сохраняют главное от Маркса — борьбу против системы должно возглавить радикальное меньшинство, только теперь это борьба не с элитой, а с большинством.
«Народ», бывший ранее катализатором общественных сдвигов, — утверждает Герберт Маркузе, — «поднялся» до роли катализатора общественного сплачивания... Однако под консервативно настроенной основной массой народа скрыта прослойка отверженных и аутсайдеров, эксплуатируемых и преследуемых представителей других рас и цветных, безработных и нетрудоспособных... Они (отверженные) объединяются и выходят на улицы, безоружные, беззащитные, с требованием самых простых гражданских прав... Но их сила стоит за каждой политической демонстрацией жертв закона и существующего порядка.
Культ «разделения», культ «борьбы с угнетением», культ войны против всего, что объединяет, приобрёл черты большевизма.
«Освобождающая толерантность, — провозглашает Маркузе, — ...должна означать нетерпимость по отношению к правым движениям и толерантность по отношению левым движениям... Отказ от толерантности в отношении регрессивных общественных движений, прежде чем они становятся активными; нетерпимость даже в сфере мысли, мнений и слова и, наконец, нетерпимость по отношению к мнимым консерваторам, правым политикам — эти антидемократические положения соответствуют реальному развитию демократического общества».
Но Маркузе — идеолог и философ (хотя и бывший сотрудник УСС, будущего ЦРУ). А вот что говорит Мэри Берри, председатель Комиссии США по гражданским правам в 1993-2004 гг. и обладатель докторской степени по истории Конституции США: «Законы о гражданских правах принимаются не для того, чтобы защищать только белых, и к ним не относятся».
Поэтому марксистский постмодерн побеждает марксистскую догму — и место «организованного рабочего класса во главе с коммунистической партией» занимают BLM, «радфемки», гей-парады и Демократическая партия США