25 ноября режиссер Эдуард Бояков представит первую премьеру Нового театра, который он создал вскоре после увольнения из МХАТа им. Горького. Иммерсивный спектакль «Лубянский гример» с Леонидом Якубовичем будут играть каждый день вплоть до весны. Об этой и будущих постановках независимого театра, мобилизации актера Павла Устинова, «позорной ситуации» в русской культуре после 24 февраля, билетах за 15 тысяч рублей, «русских народных певицах Рианне и Бейонсе» и необходимости формирования «суверенной идеологии» Бояков рассказал в интервью NEWS.ru. Встреча состоялась в усадьбе Салтыковых — Чертковых на Мясницкой улице, главной резиденции Нового театра, где сейчас заканчиваются последние приготовления для приема первых зрителей.
«Таких мужиков катастрофически не хватает русской сцене и кинематографу»
— Начнем с актуальной новости о мобилизации актера Павла Устинова, который играл у вас в спектаклях еще во МХАТе им. Горького. Советовался ли он с вами — идти или не идти в военкомат?
— Павел — взрослый человек. Да здесь и советоваться не надо. Думаю, любой мужчина должен иметь внятное и четкое отношение к этому вопросу. Вот моя позиция. Я приглашал Павла в театр. Это было вскоре после известных событий. Я имею в виду кампанию в либеральной среде за его освобождение.
Следите за развитием событий в нашем Телеграм-канале
справка
В августе 2019 года суд приговорил Павла Устинова к 3,5 года колонии по обвинению в применении насилия к бойцу ОМОНа. По версии следствия, инцидент случился во время проведения несогласованного митинга в центре Москвы. После поручительства Сергея Безрукова, Константина Богомолова, Юлии Пересильд и других коллег, а также флешмоба «Я/Мы Павел Устинов» реальный срок заменили на условный (один год). Вскоре Устинов был принят в штат МХАТа им. Горького.
Но достаточно быстро выяснилось, что Паша является не тем, за кого они (либералы. — NEWS.ru) его принимали. Да, действительно, был совершенно дурацкий казус, который привел к тому, что его арестовали и начались эти процедуры. Я не буду пересказывать историю с его заключением. Ведь государство — это такие же люди, как и мы. Оно тоже может ошибаться. Пашу освободили, и он продолжал говорить: «Я служил. Я взрослый мужчина. Я патриот».
Его приглашение во МХАТ им. Горького было неожиданно для многих. Мне тогда задавали вопросы: «Как это вы поменяли Пашины воззрения?» А мы ничего подобного не делали. Я с первого момента увидел в нем настоящего мужчину, собранного человека, очень внимательного к своему пути, поступкам, к своей творческой линии. Таких мужиков катастрофически не хватает русской сцене, русскому кинематографу.
Когда мы начали с ним репетировать, общаться, то были поражены. Он внешне такой акробат, спортсмен, делает кульбиты, фляки (элемент спортивной акробатики. — NEWS.ru). Есть стереотип, что артисты такой фактуры, как говорят у нас театре, «деревянные». На самом деле ничего подобного. Павел очень пластичный, глубокий человек.
Он знакомил меня со своей невестой. Это происходило как раз, когда мы выпускали во МХАТе главный спектакль с его участием. Он потрясающе репетировал и калачника Прохора в спектакле «Лавр», который, надеюсь, мы скоро восстановим, и митрополита. И главная его роль в нашей команде — это, конечно, работа с Валентином Клементьевым. Был потрясающий спектакль «Вишневый сад» с Аней Большовой в роли Раневской, а Устинов был невероятным Лопахиным — молодым, сильным, точным. Это вообще очень большая работа. Этот спектакль я оценивал как наш пик, как один из лучших мхатовских спектаклей. Павел был настоящей звездой и прекрасным партнером для Ани Большовой.
— Вы не думали помочь сделать ему бронь?
— Об этом сложно говорить, потому что не хочется накручивать дешевого пафоса. А с другой стороны, и молчать не хочется.
Я считаю, что любой мужчина должен пройти через армию. Это совершенно нормально. Мне 58 лет. Я пережил какие-то достаточно сложные операции. И когда задаю себе вопрос, почему сам не записался добровольцем, то даже мне не всё понятно. Наш товарищ Андрей Решетин, мой ровесник, потрясающий скрипач, с которым мы как раз обсуждали проект во МХАТе, посвященный барочной музыке, пошел на фронт.
Вопрос об отсрочках — совершенно нормальный водораздел. Люди делятся на тех, кто убегает в Грузию, Казахстан. Все видели эти совершенно позорные фотографии. И на тех, кто готов помогать Родине. Лично я готов к любому исходу. Нужно — в партизаны пойду. Нужно — в ополчение. Нужно — окопы буду рыть.
Но то, что артисты нужны как артисты, это важный вопрос. Он не должен никак пересекаться с темой блата: кто чей сын, кто знаменитый, а кто нет. В принципе артист, который не умеет стрелять, сидит в окопе и попадает под артиллерийскую атаку, — это глупость. Этого нельзя допускать. Если это патриот, человек, который готов служить России в той форме, в которой прикажут, — это нормально. Я так считаю. Паша — человек безупречный в этом отношении.
Еще раз скажу, он меня знакомил с невестой. Потом у них была свадьба. Мы их поздравляли. Много говорили о будущем. Я рассчитывал, что он будет принимать участие и в спектакле «Лубянский гример», который мы сейчас репетируем. Так как спектакль рассчитан на то, что он будет играться каждый день и много месяцев, то будем надеяться, что Паша вернется, и мы его введём. А пока молимся за него и надеемся, что всё будет хорошо.
Какие роли сыграет Якубович?
— Вы открываете Новый театр спектаклем «Лубянский гример». Почему именно эта постановка, эта пьеса?
— Пьеса оригинальная. Мы ее сочиняем с Алексеем Зензиновым, прекрасным драматургом, моим товарищем. Мы сотрудничаем с Алексеем уже лет 20. Я считаю его одним из главных персонажей новой драмы. У нас с ним был огромный проект, который назывался «Человек.doc». Это еще во времена театра «Практика». То есть это такой боевой товарищ.
Последняя наша совместная работа была по роману Евгения Водолазкина «Лавр». Это была очень сложная работа — перевести романную форму Водолазкина в пьесу. Он написал как житие, сюжет начинается рождением героя и заканчивается его смертью. Мы в спектакле отказались от каких-то линий, но предельно уважительно отнеслись к материалу и главную дорогу сохранили. Это была совершенно другая работа, нежели то, что мы делаем сейчас.
Сейчас мы взяли рассказ Лескова «Тупейный художник», взяли этих героев. Мы как бы расширяем, дописываем, досочиняем, а не сокращаем, как это было с Водолазкиным. Но при этом жестко требуем друг от друга верности Лесковскому духу. То есть мы придумываем новые ситуации, но герои те же.
Герой Лескова — это гример, тупейный художник. Toupet — это французское слово, обозначающее хохолок. Модная сегодня тема для многих молодых людей, которые озабочены тем, как им причесаться, взбить свои волосы, какой цвет придумать, какую прическу.
Я живу на Патриарших. И вижу, как каждую неделю появляются все более неожиданные барбер-шопы, маникюрные салоны и все прочее. Броу-бары появились в наше время. Я долгое время прыгал от вывески. Не мог понять, что это такое. Brow — то есть бровь? Серьезно? Да, да. Это целые большие студии, которые занимаются девичьими бровями. Я к этому отношусь, с одной стороны, отстраненно. Лично я не был у парикмахера лет 20. Предпочитаю обходиться машинкой, но не наблюдать за этим процессом невозможно. Это очень интересный процесс — визуализация культуры, логоцентричность, концентрация на смысле.
Старая поговорка, что человека судят по одежке, действительно становится какой-то всеобъемлющей и глобальной. Можно, конечно, начать ныть, превращаться в таких старичков, которые помнят книги, за которыми я лично в молодости стоял в очередях. Но это неоднозначный процесс, нельзя всё свести к критике и сказать: «Вот молодежь ныне такая тупая, не читает книжек, не погружается в глубокие смыслы, ограничивается всякими гиками, эмодзи»...
— Всегда есть читающий пласт.
— Те, кто читает, есть, слава богу. Даже те, кто оказывается на аванпосте этих процессов, на самом деле не всегда тупые и ограниченные люди. Это возможность воспринимать какие-то события через иероглиф. То есть это другой способ мышления, когда ты, например, через афишу за 10 секунд получаешь столько информации, сколько будешь получать три часа, читая на эту тему какой-то 50-страничный текст. В этом помогают правильно подобранные сочетания, стили, шрифты, какие-то стилевые ассоциации. Мы видим человека и снимаем огромное количество информации, обнаруживая татуировку, цацку, бренд, надпись на футболке. Это новая эпоха, новая форма коммуникации. И это имеет отношение к так называемым современным креативным индустриям.
Очень много говорится, что есть писатели, художники, музыканты, композиторы. Что такое композиторы? Этому нужно учиться десятилетиями, потом осваивать написание партитуры. Сегодня композитор — это компьютерный парень, который не знает музыкальной грамоты, но хорошо ориентируется в компьютерной программе, используя семплы. То есть уже готовые музыкальные структуры. Сочетает, нажимает, обрабатывает, выдает музыку и может вполне себе претендовать на авторские, как у какого-нибудь Шнитке, Губайдулиной...
— Вас это огорчает?
— Меня это удивляет. И отчасти это тема нашего спектакля. Один из героев Лескова произносит фразу: «Сейчас принято думать, что художник — это тот, кто имеет соответствующее образование и которого признали в профессиональном сообществе как художника. А по-моему, художник — это тот, кто красоту и Бога ищет в любом своем действии». И там приводится довольно острый пример американского художника, который разрисовывал мертвецов. Да так красиво, что они принимали «одухотворённое выражение». Неожиданное свойство, но тоже имеющее отношение к таланту, говорит Лесков. И мы начинаем изучать тему этой границы.
Где граница красоты? Где граница творчества? Рисовать на холсте — это творчество или нет? А если ты рисуешь на деревяшке, на заборе? На заборах, на стенках рисовали что в XV, что в XVI, что во времена итальянцев, который Кремль наш строили. И сейчас Бэнкси — один из самых дорогих художников...
— Да, но не каждый граффитист или тот, кто работает с трафаретами, — художник.
— Точно так не каждый, кто на Арбате за 15 минут рисует портреты, является настоящим художником. Хотя у него есть какое-то ремесло. Он может нарисовать какую-то рожицу. Я сейчас не собираюсь выдавать каких-то законченных формул. Просто рассуждать на эту тему очень интересно.
И герой Лескова говорит: парикмахер может быть художником и творцом. А если он имеет дело с театром, то здесь вообще возникают невероятные вещи. Ведь что такое крепостной театр? Если не быть ханжами и трезво и откровенно изучать этот вопрос, то всё становится понятно достаточно быстро.
В начале XIX века в России было около 200 крепостных театров. Совершенное очевидно, что не любовь дворян к творчеству Мольера и Кальдерона двигала театр. Люди хотели развлекаться, хотели шоу. И русские девушки вполне себе соответствовали этим задачам.
Крепостных девок можно было продать, променять на хорошего породистого скакуна или хорошую охотничью собаку. Можно было разделить семью... Только в середине XIX века появился закон, запрещающий продавать раздельно мать и ребенка. Нам это тяжело сейчас представить, но тогда эта форма существовала.
И вот эта девушка становилась актрисой... Некоторые делали потрясающие карьеры, как в случае с Парашей Жемчуговой, будущей женой графа Шереметьева. Щепкин тоже лет 17 был крепостным артистом и откладывал деньги с гонораров, чтобы себя выкупить. Это Щепкин — создатель Малого театра!
С одной стороны, есть эта пошлость, продажность. Естественно, этими девушками пользовались, как вещами во всех вопросах, в том числе эротических и сексуальных. В голову не приходило, что какой-то друг не выставит своим ребятам этих девчонок. То есть это страшные картины какого-то концлагеря. А с другой стороны, это были люди — девчонки и парни, которые невероятно любили свое дело. Для них это был какой-то совершенно новый социальный лифт. Их брали из деревень, они очень часто не знали грамоты и запоминали роли, в том числе и на французском, на слух. У них было огромное количество ролей в репертуаре, по 20–30 ролей. Это же еще было время после французской революции, когда огромное количество некой специальной публики после разрушения абсолютизма, буржуазной революции ринулось в Россию, начиная от ученых и заканчивая гувернантками и хореографами. И эти люди учили крепостных артистов. Они получали навыки невероятного мирового уровня. Русский балет родился из этого. Терминология сохранилась французская, а балет называют уже русским.
С крепостным театром происходили подобные удивительные события. И очень круто подумать, порассуждать об этом в театральной форме. Тем более основная история нашего спектакля — это история любви людей, которые работают в театре. Это история про то, что какими бы ни были окружение, страшные интриги, предательство, зависть, эгоизм, который в какой-то степени лежит в основе актерской природы, всё равно можно быть открытым и патриотичным. Герой в конце нашего спектакля уходит на войну.
— Судя по афише на сайте, спектакль «Лубянский гример» будет играться каждый день вплоть до Нового года. Одну из ролей исполняет Леонид Якубович. Он готов к такому плотному графику?
— Это другой тип театра, конечно. Это не репертуарный театр, где максимум четыре раза в месяц артист играет одну роль. Обычно не больше. Если больше, то это суперисключение. Мы действительно с конца ноября играем спектакль каждый день. В выходные это будут даже два спектакля, по нашим расчётам. Это, конечно же, огромная нагрузка для служб, артистов. Фактически на каждую роль у нас есть три артиста. Играть каждый день спектакль физически можно. Это небольшой спектакль — всего 1 час 40 минут — 1 час 50 минут. Физически можно справиться, но энергетически человек будет выхолощен. Это неизбежно приведет к потере тонуса. Об этом мы очень много думаем.
То есть мы понимаем, что сейчас сделаем премьеру, будет драйв, волнение, энтузиазм. А когда будет уже пятый, шестой месяц... Мы планируем играть «Лубянского гримера» не до Нового года, а до конца сезона, то есть до весны. Это очень тяжело. Поэтому будут составы, дубли.
Например, Леонид Якубович, который играл в «Лавре» старца, сейчас репетирует в нашем следующем спектакле «Скупой» по Мольеру. Это совершенно потрясающая работа Якубовича, где он играет Скупого. Это действительно человек с невероятным даром, поэтическим в том числе. То есть Новый театр — это команда, одно пространство, в котором мы де-юре не являемся труппой, но де-факто являемся творческим братством.
Клементьев как режиссер репетирует Мольера, Якубович играет как в «Лубянском гримере», так и в «Скупом». Эдуард Флеров, который играл Столыпина в спектакле «У премьер-министра мало друзей», будет играть в паре с Якубовичем графа. Эту среду мы сейчас создаем. На создание команды должно уйти несколько лет, но мы надеемся, что у нас получится создать новую театральную команду.
Все артисты, не только Якубович, имеют серьезные обязательства. Кто-то преподаёт, у кого-то диссертации, второй, третий диплом. У нас очень активные артисты. Это совершенно другой тип, нежели в государственном репертуарном театре, когда люди сидят и держатся за свои трудовые книжки, получают мизерную зарплату и не высовываются, ничего не могут сказать и тем не менее дорожат этим местом. Здесь я общаюсь с людьми другой степени свободы, самостоятельности. А значит, и совершенно другого характера мотивации.
«15 тысяч за билет — это совсем не весомая сумма»
— Билеты в ваш театр стоят до 15 тысяч рублей. Весьма весомая сумма...
— Это совсем не весомая сумма. Для Москвы, того уровня ресторанов, которые вокруг нашего с вами дворца, для театров. Я не буду сейчас называть цены в Театре наций или в Большом театре на их самые хитовые спектакли. Они намного выше.
— То есть вы не боитесь, что это будет неподъемная сумма?
— Мы совсем не боимся. Мы не просто не боимся, но и рассчитываем поднимать цены. Если будет спрос. Мы независимые люди. У нас в этом смысле нет никаких специальных обязательств. Но мы будем заниматься благотворительностью, учить детей, помогать людям с ограниченными финансовыми и физическими возможностями увидеть наш спектакль. Это само собой. Но это не значит, что мы будем ходить и ныть.
Я очень часто слышу от руководителей театров эту песенку, что мы сейчас не можем позволить себе повысить стоимость билетов, потому что думаем о зрителе. Да нет. Вы не можете повысить цену на билеты, потому что у вас их не купят. Это единственная причина. Перестаньте врать!
Мы все в нормальном рынке. Когда поесть в посредственном заведении стоит столько же, сколько купить билет, — это нормально. Но параллельно я вчера переписывался с товарищем из Брянской области, которая близка к линии известного соприкосновения. Я знаком с губернатором Богомазом. Так вот, мы обсуждаем ситуацию, как привезти детишек, взрослых оттуда сюда, показать наш спектакль. Так что одно совершенно не исключает другого.
— Вы руководите негосударственным, коммерческим театром. Можно спросить, на каких условиях вы здесь, в усадьбе Салтыковых — Чертковых? Безвозмездных или это аренда?
— Это памятник архитектуры и культуры, которым распоряжается негосударственная организация. Она обязана соблюдать все нормативы, связанные с соблюдением этой красоты. В этом отношении я должен сказать, что это безупречные люди. 15 лет назад здесь была совершенно другая ситуация, всё было намного хуже. Сейчас люди, у которых есть некие деньги, которые не зарабатывают на этой усадьбе, вкладывают сюда средства. Буквально на днях я увидел новые перила на шехтелевской лестнице. Здесь не только врубелевский [камин], но и шехтелевская лестница. Она воссоздается по его эскизам, а была совершенно в ужасном состоянии.
То есть мы берем на себя некие обязательства. Здесь нет ни одного гвоздя. Ничего нельзя повесить. Здесь сложнейшая схема, всё в полу...
— Но аренду какую-то вы платите?
— Да, конечно.
— Какую?
— Ну, это, естественно, вопрос наших договоренностей. У нашего театра есть спонсоры, и они взяли на себя эти затраты. Но в общем-то мы можем войти в экономику.
Мы рассчитываем платить достойную зарплату нашим коллегам, артистам. И когда я говорю «будет возможность — повысим цены на билеты», у меня сразу в голове возникает цифра, которую сейчас артист получает за выход на сцену. И думаю, как будет здорово. Потому что любое прибавление цены [билета] будет отражаться на команде. Вещи, связанные с арендой, электричеством, от них никуда не денешься. Эти платежи мы должны в любом случае внести. Это наш совместный проект с организацией, управляющей зданием.
«Русские народные певицы не Бабкина и Кадышева, а Рианна и Бейонсе»
— Вообще, не боитесь в такое непростое время открывать коммерческий проект?
— Время действительно непростое, революционное. Какие-то невероятные тектонические процессы, слои исторические. Ты действительно чувствуешь это дыхание.
Но давайте вспомним Блока, Тарковского, Твардовского, весь Серебряный век, Дягилева и, собственно МХАТ, традиции которого не являются для нас пустым звуком. И мы имеем основания считать, что мы продолжатели этих традиций. Эти театры и эти проекты, школы, будь то Серебряный век, «Цех поэтов», акмеисты, дягилевские «Русские сезоны» — эти явления создавались в очень сложные для русской истории и мира моменты.
Очень часто, как это было со МХАТом, у истоков этого явления стояли частные деньги. Мы не получили и пока не просим денег у государства. Может, потом предложим какую-то форму сотрудничества. Но пока хотим создать проект, показать, на что мы способны, а потом уже обсуждать взаимодействие.
Так, кстати, было и во МХАТе, когда Луначарский понял, что МХАТ надо сохранять и спасать. Театр рассыпался: часть уехала в Америку, часть в Киев, часть в Берлин, часть в Прагу. И советское государство приняло решение вернуть, собрать. И, слава богу, МХАТ сохранился. Хотя в районе Октябрьской революции он был очень близок к тому, чтобы исчезнуть. Но до этого 15 лет театр финансировали русские капиталисты. И я счастлив, что и у нас есть такие люди: председатель совета директоров завода «Ростсельмаш» Константин Бабкин, президент корпорации «Синергия» Вадим Лобов и, конечно, наш главный спонсор — это уральские металлурги. Это Игорь Кудряшкин и Андрей Козицын. Они помогали МХАТу. Когда я уволился, они сразу заявили: «Рассчитывай на нас». У нас тогда еще не было возможности работать здесь. И я был очень тронут. Это по-настоящему человеческая история.
Мы должны взять на себя ответственность за русскую культуру. Русская культура сейчас переживает очень тяжелые имена. Я не хочу ругать коллег, критиковать. Но не могу не сказать, что ситуация после 24 февраля в русском театре, в московском театре просто позорная.
— Что вы имеете в виду?
— Театры молчат.
— Ну не все. Владимир Машков, например, не молчит.
— Да, конечно, не все. Но их очень мало.
Я не планирую быть рупором, говорю о ситуации вокруг. О контексте, в котором мы существуем. О том, что ситуация позорная. Я сейчас говорю не о каких-то заявлениях, не о поддержке русских воинов. Им (руководителям театров. — NEWS.ru) творчески нечего ответить. Вот в чем проблема. Но в этом смысле и честно даже молчать.
Я не хочу называть фамилии, но 9 из 10 руководителей театров, находящихся на расстоянии нескольких сотен метров от Мясницкой, не будут сейчас поддерживать нашего президента. Они не будет говорить о культурной войне, о цивилизационном сдвиге. Они будут молчать.
— Сейчас такое время, когда многим страшно. Они растеряны в связи с понятными событиями. Кому-то непонятно, как работать. Сами артисты говорят, что им непонятно, как произносить один и тот же текст, когда смысл уже другой. У вас лично не было сомнения в правильности глобальных решений?
— Какие у меня могут быть сомнения? Я с 2015 года езжу в Донецк. Был близко знаком с Захарченко, ездил к Прилепину постоянно. Мы с ним делали поэтические спектакли в 2016-м, в 2017-м. В этом году был в Мариуполе. Мы показывали детям сказки Пушкина. Просто с чемоданом и с друзьями. Мои друзья из «Доброфонда» позвали меня, мы просто сели к ним в машину и поехали.
У меня нет никаких сомнений. Я убежден, что сегодня мы находимся в пиковой, важнейшей, решающей точке. И если не появится новых, здоровых сил в идеологии, в культуре...
Меня не устраивает культурная элита, которая диктует нам модели поведения. Я об этом говорил десятилетиями, наблюдая это позорище, которая представляет собой, например, наша русская эстрада. Все эти «голубые огоньки». И где они? И что? И где Вера Брежнева, заявившая, что теперь будет петь на украинском?!
У нас не существует суверенной культуре, мы живем в колониальной зависимости от тех моделей, которые нам дала американская культура, американский рэп — сами по себе серьезные и качественные феномены. Просто мне не нравится Вера Брежнева. Мне нравится Бейонсе. Если мы будем сравнивать, как кто танцует, поёт... Я хочу, чтобы у нас появился кто-то лучше, чем Бейонсе. С абсолютно русской феноменологией.
Просто Бейонсе является потрясающей моделью и примером для тех, кому сейчас 30–40 лет. Эти люди выросли с ней, будучи уже в России.
Не Кадышева и не Бабкина являются русскими народными певицами. Ими являются Рианна и Бейонсе.
А еще у нас есть такие пигмеи, которые на каком-то мультяшном уровне копируют этих людей...
— А свой кадровый резерв у нас есть?
— В том то и дело, что для этого должны быть совершенно другие события: другая программа, культурная политика и идеология. А сейчас это карго-культ просто, мы как какие-то папуасы снимаем это и радуемся, что у нас тоже такое есть. Типа рэп. Но проходит время, и понятно, о чем этот рэпер будет петь. Ну вот чего мы ждали? Что Моргенштерн 25 или 27 февраля начнет «топить за Донбасс»? После того, как мы видели его клипы с понятным месседжем. Там есть месседжи, есть идеология.
А у нас суверенной идеологии нет. Ее нужно создавать. И театр в этом отношении — очень важный институт. Театр может очень многое сделать для создания идеологии. Мы не переоцениваем своих личных амбиций, но участвовать в этом общем процессе намерены.