Тридцать лет назад, 25 апреля 1993 года, в России состоялся референдум, определивший ее судьбу на десятилетия вперед. Гражданам официально задали вопрос, доверяют ли они все еще Борису Ельцину, избранному президентом за два года до этого. Второй вопрос референдума отчасти дублировал первый — «одобряете ли вы социально-экономическую политику Ельцина». Сейчас плебисцит 1993 года забыт, вероятно, потому, что не укладывается в привычную схему истории «лихих 90-х». 30 лет назад Ельцин получил более 50 процентов голосов избирателей, хотя к тому времени он, как считается, развалил Советский Союз, а большинство россиян пережило резкое падение уровня жизни. О причинах такого феномена в интервью NEWS.ru рассказывает эксперт Фонда Собчака Сергей Станкевич, в момент описываемых событий — советник президента России по политическим вопросам.
— Если сейчас и вспоминают начало 90-х, то в основном как время, когда распалась советская империя. А что говорили соцопросы и ваше чутье как советника президента весной 1993 года, Сергей Борисович? Для рядовых россиян на первом месте по важности стоял распад Союза или собственное физическое выживание, обычное бытовое потребление?
— Да, момент был критический. Рыночные реформы обрушились на россиян как снежная лавина. Они же начались без подготовки и в итоге перепахали страну. У миллионов семей резко изменились образ жизни, источник существования и так далее. 25 апреля решалось, что перевесит — уже полученный горький опыт или еще хранимая надежда. Надежда перевесила. Поддержали Ельцина, выдали ему мандат на продолжение правления. Результаты удивили нашу команду. Таких цифр мы не ожидали.
Следите за развитием событий в нашем Телеграм-канале
Что касается имперского ресентимента, то это чувство не было массовым. Сожаления о Союзе были, но они не доминировали. Большинство устраивала ситуация с СНГ: никаких жестких границ, возможность перемещаться, взаимодействовать, сохранять семейные и личные связи. Кроме того, была вера в дальнейшее сближение республик на новой основе. Как в восстановление семьи после временной размолвки супругов.
Тогда в обществе преобладало понимание того, что советский проект изжил себя. Как это ни парадоксально, понимание неизбежности расставания было сильнее, чем сейчас. Все стремились к новой жизни. В голосовании 25 апреля это и проявилось. Каким будет смысл новой жизни? Вокруг этого оставались сомнения. Детали терялись в тумане. Но была надежда. За нее и голосовали.
— А вы лично какую роль сыграли в подготовке к референдуму?
— В мои прямые обязанности входило поддерживать контакты с партиями, общественными и религиозными организациями, профсоюзами. Я ежедневно встречался и убеждал их, что это правильная ставка. Я убеждал их в том, что стране надо обеспечить будущее. Не то чтобы наш вариант более выгоден, а другой — менее. Я говорил: здесь будущее есть, а в других вариантах его не видно. На этом и строилась агитация.
— Сегодня господствует мнение, что Беловежская Пуща, которая подразумевала и передачу Крыма Украине, это политическое преступление Ельцина. Однако 30 лет на всенародном голосовании деятельность Ельцина одобрили. Можно ли сказать, что тем самым народ — источник власти — заодно узаконил и Беловежскую Пущу?
— Можно сказать, что люди приняли, легитимизировали новую реальность, возникшую после того, как СССР прекратил свое существование. Многие, кто сейчас дискутирует на эту тему, не учитывают следующее обстоятельство: Советский Союз был создан под конкретный идеологический проект — построить коммунизм в одной стране и потом распространить его по всему миру. Когда стало ясно, что коммунистический проект не состоялся, России надо было обрести новый смысл существования, и под этот новый смысл понадобился новый государственный проект.
Строго говоря, в апреле 1993-го состоялось голосование, которое заложило основы нового проекта. Для нового проекта понадобилась новая Конституция и новое общенародное целеполагание. К сожалению, все это происходило очень конфликтно и даже вылилось в малую гражданскую войну 3–4 октября.
Лично для Ельцина тоже важно было получить новую легитимность. Он был избран президентом в июне 1991 года, еще в Советском Союзе. К 1993 году ситуация поменялась решительно. Наша команда считала необходимым строить рыночную экономику и президентскую республику европейского типа, причем строить форсированными темпами, ибо никакого запаса ресурсов от прежнего периода не было.
Этому выбору в значительной мере противостояло большинство Съезда народных депутатов, который тоже избирался в условиях СССР, и его легитимность тоже была под вопросом. Вот эту коллизию и должен был разрешить апрельский референдум.
Когда Съезд во главе со спикером Русланом Хасбулатовым решил провести референдум, расчет делался как раз на то, что социально-экономическая политика Ельцина будет отвергнута (для этого были основания) и люди захотят его переизбрания. Но вышло наоборот. Ельцину был выдан еще один кредит легитимности.
— Многие считают, что как раз итоги референдума и проложили дорогу к малой гражданской войне 3–4 октября 1993 года. В марте Ельцин первый раз попытался устроить переворот, издав указ об особом порядке управления страной («Опус»). После 25 апреля Ельцин убедился, что по-прежнему пользуется популярностью. Окрыленный успехом, он отбросил сомнения, утвердился в своих планах разгромить парламент силовым путем. В коридорах Кремля это уже чувствовалось? Если да, то вы не думали уйти в отставку?
— Когда Ельцин объявил свой знаменитый «Опус», один из тогдашних министров сказал мне: «Сергей, надо уходить! Ты же видишь, куда все катится. Все, что могли, мы сделали. А участвовать в создании авторитарного режима нельзя. Я подаю в отставку. Давай со мной».
Тогда мы собрались с другими помощниками президента и пришли к выводу, что уходить рано, ситуация критическая, можно утратить всё за что боролись, мы потом себе этого не простим. Да, возможен поворот к авторитаризму, да, Ельцин все чаще ведет себя как самодержавный государь, а не как демократически избранный политик... Но вот-вот состоится плебисцит, от которого зависит, состоится ли новая Россия или пойдёт откат назад. Переход к ней нужно обязательно закрепить в законах и институтах.
И люди явно нас поддерживают, хотя это уже были, конечно, не те люди, что ходили на митинги в 1990–1991 годах. Их изменила шокирующая реальность — резкий скачок цен, девальвация вкладов и все остальное, однако они все равно верили в необходимость продолжения и закрепления перемен. Это уже были закаленные испытаниями наши сознательные сторонники, и мы считали, что они уже не откажутся от демократии и предпринимательской экономики ни при каких обстоятельствах. Мы думали, что нужно немедленно их оформить в серьезную партию и провести ее съезд не позднее конца года. А кто еще кроме нас ее создаст? Поэтому пока уходить нельзя.
«Ты же видишь, — говорил мне один из помощников президента, — что другой лагерь стремится установить военно-авторитарный режим вообще без всяких выборов. Значит, мы должны обязательно довести дело до нормальных выборов и принять новую Конституцию. Вот тогда уже каждый из нас может дальше торить собственную дорогу».
— Известно, что в июле 1993 года вы по собственной инициативе отправились к главному врагу Ельцина — председателю Верховного Совета Руслану Хасбулатову и предложили заключить компромисс. Вы могли бы сегодня рассказать подробности той беседы? Почему Хасбулатов продолжал враждовать с Ельциным, несмотря на итоги референдума?
— Да, была такая встреча. Но она проходила не во вражеском лагере, не в здании Верховного Совета, а в кремлевской больнице, на нейтральной территории. Хасбулатов тогда лег на обследование вроде бы из-за проблем с сердцем. Хотя Ельцин уже давно ввел к тому времени полный запрет на общение с председателем Верховного Совета, я все же поехал в больницу. И действительно, в начале разговора я напомнил Хасбулатову про итоги голосования, согласно которым большинство россиян высказалось за Ельцина. Кстати, должен оговориться: я привожу все цитаты лишь примерно, по памяти.
«Во-первых, — возразил мне Хасбулатов, — я еще не понимаю, как и кто считал результаты референдума». В глубине души он надеялся, что результаты были все же подтасованы и что народ на самом деле поддерживает Верховный Совет, а не главу государства. «Вы все — москвичи, вы — политики Садового кольца, вы не понимаете, что происходит в регионах, — развивал свою мысль Хасбулатов. — Люди резко недовольны, все помнят, кто обещал лечь на рельсы, если народу станет хуже, но не исполнил обещания. Накал дошел до предела. И мы — голос этого протеста, мы — голос регионов российских. А вы — голос Садового кольца. А во-вторых, — продолжал он, — даже если и так, как вы говорите, то сейчас ситуация ухудшается с каждой неделей. Сейчас июль, а не апрель, и к сентябрю-ноябрю львиная доля тех, кто голосовал за Ельцина, уже будет совсем по-иному настроена. Вы и вам подобные сделали 80 процентов людей нищими, а я выражаю чаяния подавляющего большинства населения, и мы вас просто сметем».
У меня возникло ощущение, что Хасбулатов говорил не со мной, он как бы заочно спорил с Ельциным.
«Ну хорошо, мы столкнулись, мы непримиримы. Тогда пусть народ нас рассудит, — озвучил я свою главную идею. — Давайте мы назначим одновременные выборы президента и парламента. Хотя референдум потребовал только выборов парламента, но президент мог бы рассмотреть возможность компромисса: обе стороны идут на выборы. Пусть все решает демократия». «Сейчас у нас еще есть возможность договориться, выработать общий сценарий, — уговаривал я Руслана Имрановича. — Давайте в принципе решим: если вы хотите выхода из кризиса, хотите общего сценария с Кремлем, я сейчас еду, докладываю, что вы хотите этого. А потом обсудим детали. Или вы уверены, что сможете дальше эту свою линию проводить?»
«Окружение Бориса Николаевича я прекрасно знаю, — ответил Хасбулатов. — Что бы вы сейчас ни сказали, ничего не будет сделано. Есть утвержденный Конституцией законодательный орган. Я буду апеллировать к нему, и уж как он решит, так и будет». Это означало отказ. Мы оба знали, что Хасбулатов манипулировал Верховным Советом, у него там было свое твердое ядро, поэтому ссылка на волю парламента была уловкой.
Тогда я не выдержал и спросил прямо: «Руслан Имранович, на что же вы рассчитываете? Вы же прекрасно знаете, что в России тот, кто контролирует столицу и прессу, тот контролирует страну. То, что вы говорите, может быть, даже формально и правильно. Но если до сих пор мы работали вместе с историей, двигались в том же направлении, то сейчас ситуация меняется. Я по-прежнему работаю на историю. Вы — против. И дело не в том, кто сидит в Кремле. Дело в том, что процесс становления новой России должен пойти дальше. И он все равно пойдет. Через вас, через меня, через многих людей».
До этой минуты взгляд у него был потухшим, без искры, ему же вообще нездоровилось, но тут голос пациента чуть оживился. Похоже, Руслан Имраныч понял главное: побеждает тот, кто на стороне истории. «Я знаю, — ответил Хасбулатов, — но процесс зашел слишком далеко. Если до сих пор Ельцин работал в интересах подавляющего большинства, то сейчас он работает против этих интересов. И я считаю, что это вы становитесь против истории, а я остаюсь на ее стороне».
Разговор исчерпал себя.
— А вы с ним, кстати, здоровались и прощались за руку?
— Нет, рукопожатий вообще не было.
Естественно, я сразу составил и отправил письменный отчет президенту, но ответом было молчание. В очередной понедельник (Ельцин регулярно принимал меня по понедельникам) я сам завел речь о планах устроить конференцию с участием западных парламентариев, заодно пригласив туда членов Верховного Совета, чтобы вместе искать компромисс. Но Ельцин лаконично сказал: «Не вижу смысла. Это будет подачка той стороне. Это даст Хасбулатову и его банде трибуну». Он уже использовал слово «банда» — это был ответ на лозунг, звучавший на коммунистических митингах того времени «Банду Ельцина под суд!».
— Скорее всего, Ельцин и так уже был в курсе вашей беседы с Хасбулатовым? Наверняка в больничной палате работал «жучок» людей Александра Коржакова, руководителя ельцинской охраны...
— Скорее всего. Поэтому Ельцин и не выглядел удивленным.
Я сказал Борису Николаевичу, что нынешний сценарий событий неизбежно приведет к силовому столкновению и что единственным нормальным разрешением был бы «нулевой вариант» — совместный одновременный выход на перевыборы. Я попытался также убедить его в том, что выборы мы выиграем, о чем свидетельствовали все опросы общественного мнения. «Вся „апрельская коалиция“ остается, — убеждал я. — Она проголосует за вас так же, как проголосовала в апреле. Готов вам представить подробные расчеты». «И расчетов не надо», — глухо отрезал президент. Я понял, что Ельцин решил идти до конца.